После того как вчера Михаил прочёл рассказ Антон Палыча "Егор" мне на ум пришла такая мысль. Излагаю её здесь более развёрнуто.
Вот есть у нас ребёнок. Он не знает окружающего мира, воспринимает почти всё впервые. Он не владеет нормами социального поведения, не имеет представлений о добре из зле. Он свободен от всего этого, не имея чётких представлений о причинно-следственных связях. Мы все видим, что воображение, фантазия у детей гораздо непосредственнее и разнообразнее. Они интерпретируют обычные для взрослого вещи так, что последнему и в голову не придёт посмотреть на обыденность с такой стороны. 
Далее встаёт вопрос: "А почему это делает ребёнок?" Жил бы себе, кашу ел. И незачем сравнивать маму с куклой, а кошку с шубой, как делает Егорка в рассказе. 
А может быть в нас есть такая базовая потребность? Или даже инстинкт организовывать внешний мир вокруг себя, объясняя его или даже формируя.
Если это так, то можно подумать об этом вот в каком ключе.
Пытаясь рассматривать человеческое мышление и его классификации в рамках понятия творчества, можно сказать, что человек может обладать творческим, креативным мышлением или реакционным, рациональным. Не будем углубляться в термины, надеюсь вы меня поняли.
Так вот, наш базовый инстинкт организации внешнего мира может реализовываться через творческое мышление, и тогда мы создаём некие новаторские технологии, открываем новое знание, воплощаем своё видение прекрасного, или через рациональное мышление, в этом случае мы используем уже проверенные способы и средства, идём по накатанной дорожке, поскольку живут же так другие люди.
Получается, что творческое и рациональное мышление это средства в достижении задачи удовлетворения потребности в формировании понятного для нас внешнего мира.
В современном обществе наличие творческого мышления является несомненной заслугой, и многие стремятся быть "творческими личностями". 
Выходит, учитывая причины активного творчества двухлетнего мальчика, что основной причиной творческой активностью может быть отсутствие опыта и социальных установок либо их отрицание. Частым приёмом, которым пользуются лица творческих профессий, является бегство от приевшихся обстоятельств, смена места и образа жизни, т.е. отказ от части своего опыта для восполнения творческих сил. А вот может ли человек ради творчества отказаться от удобной схемы жизни, от гигантских объёмов усвоенной информации - это вопрос личных качеств. Возможно именно в этом причины зависимости между возрастом человека и его открытости миру, готовности к переменам.
Есть и другой аспект. Нельзя говорить однозначно как мыслить лучше: рационально или творчески. Ведь это лишь инструмент.
Гораздо важнее думать о том на основе какой идеи, программы мы организовываем мир вокруг себя? 
Если идеи нет или она удовлетворяется в сложившемся окружающем мире, то, конечно лучше думать рационально. Потому что в ином случае средство возводиться в цель, и получается, какой-то самообман. Человек пытается "творить", но на выходе мы имеем либо выхлоп, нечто бессмысленное или случайное, либо подражание, размножение уже сотворённого.
А вот если человек обладает некой идеей или ценностью, не реализованной во вне, то творчество в этом случае обосновано и полезно для него.
Таким образом, получается, что творческий человек ты или нет - это вторично. Главное, чтобы ты был человеком, осознавшим некую идею своей жизни, которую хочется воплощать. И лишь тогда возможно это самое творчество.
И условившись о вышесказанном правомерно оценивать тот или иной акт творчества, сравнивая идейную, ценностную систему автора со своей системой. И, наверное, обратный порядок тоже приемлим, когда жизненная идея автора определяется через его работу.

  Рис. 1

       Нет смысла описывать ни Унтахорстена, ни его местонахождение,  потому что, во-первых, с 1942 года нашей  эры  прошло  немало  миллионов  лет,  а во-вторых, если говорить точно, Унтахорстен был не на Земле. Он  занимался тем, что у нас называется экспериментированием, в  месте,  которое  мы  бы назвали лабораторией. Он собирался испытать свою машину времени.

Гриша, маленький, пухлый мальчик, родившийся два года и восемь месяцев тому назад, гуляет с нянькой по бульвару. На нем длинный ватный бурнусик, шарф, большая шапка с мохнатой пуговкой и теплые калоши. Ему душно и жарко, а тут еще разгулявшееся апрельское солнце бьет прямо в глаза и щиплет веки.

Вся его неуклюжая, робко, неуверенно шагающая фигура выражает крайнее недоумение.

До сих пор Гриша знал один только четырехугольный мир, где в одном углу стоит его кровать, в другом — нянькин сундук, в третьем — стул, а в четвертом — горит лампадка. Если взглянуть под кровать, то увидишь куклу с отломанной рукой и барабан, а за нянькиным сундуком очень много разных вещей: катушки от ниток, бумажки, коробка без крышки и сломанный паяц. В этом мире, кроме няни и Гриши, часто бывают мама и кошка. Мама похожа на куклу, а кошка на папину шубу, только у шубы нет глаз и хвоста. Из мира, который называется детской, дверь ведет в пространство, где обедают и пьют чай. Тут стоит Гришин стул на высоких ножках и висят часы, существующие для того только, чтобы махать маятником и звонить. Из столовой можно пройти в комнату, где стоят красные кресла. Тут на ковре темнеет пятно, за которое Грише до сих пор грозят пальцами. За этой комнатой есть еще другая, куда не пускают и где мелькает папа — личность в высшей степени загадочная! Няня и мама понятны: они одевают Гришу, кормят и укладывают его спать, но для чего существует папа — неизвестно. Еще есть другая загадочная личность — это тетя, которая подарила Грише барабан. Она то появляется, то исчезает. Куда она исчезает? Гриша не раз заглядывал под кровать, за сундук и под диван, но там ее не было...

В этом же новом мире, где солнце режет глаза, столько пап, мам и теть, что не знаешь, к кому и подбежать. Но страннее и нелепее всего — лошади. Гриша глядит на их двигающиеся ноги и ничего не может понять: Глядит на няньку, чтобы та разрешила его недоумение, но та молчит.

Вдруг он слышит страшный топот... По бульвару, мерно шагая, двигается прямо на него толпа солдат с красными лицами и с банными вениками под мышкой. Гриша весь холодеет от ужаса и глядит вопросительно на няньку: не опасно ли? Но нянька не бежит и не плачет, значит, не опасно. Гриша провожает глазами солдат и сам начинает шагать им в такт.

Через бульвар перебегают две большие кошки с длинными мордами, с высунутыми языками и с задранными вверх хвостами. Гриша думает, что и ему тоже нужно бежать, и бежит за кошками.

— Стой! — кричит ему нянька, грубо хватая его за плечи. — Куда ты? Нешто тебе велено шалить?

Вот какая-то няня сидит и держит маленькое корыто с апельсинами. Гриша проходит мимо нее и молча берет себе один апельсин.

— Это ты зачем же? — кричит его спутница, хлопая его по руке и вырывая апельсин. — Дурак!

Теперь Гриша с удовольствием бы поднял стеклышко, которое валяется под ногами и сверкает, как лампадка, но он боится, что его опять ударят по руке.

— Мое вам почтение! — слышит вдруг Гриша почти над самым ухом чей-то громкий, густой голос и видит высокого человека со светлыми пуговицами.

К великому его удовольствию, этот человек подает няньке руку, останавливается с ней и начинает разговаривать. Блеск солнца, шум экипажей, лошади, светлые пуговицы, всё это так поразительно ново и не страшно, что душа Гриши наполняется чувством наслаждения и он начинает хохотать.

— Пойдем! Пойдем! — кричит он человеку со светлыми пуговицами, дергая его за фалду.

— Куда пойдем? — спрашивает человек.

— Пойдем! — настаивает Гриша.

Ему хочется сказать, что недурно бы также прихватить с собой папу, маму и кошку, но язык говорит совсем не то, что нужно.

Немного погодя нянька сворачивает с бульвара и вводит Гришу в большой двор, где есть еще снег. И человек со светлыми пуговицами тоже идет за ними. Минуют старательно снеговые глыбы и лужи, потом по грязной, темной лестнице входят в комнату. Тут много дыма, пахнет жарким и какая-то женщина стоит около печки и жарит котлеты. Кухарка и нянька целуются и вместе с человеком садятся на скамью и начинают говорить тихо. Грише, окутанному, становится невыносимо жарко и душно.

«Отчего бы это?» — думает он, оглядываясь.

Видит он темный потолок, ухват с двумя рогами, печку, которая глядит большим, черным дуплом...

— Ма-а-ма! — тянет он.

— Ну, ну, ну! — кричит нянька. — Подождешь! Кухарка ставит на стол бутылку, три рюмки и пирог. Две женщины и человек со светлыми пуговицами чокаются и пьют по нескольку раз, и человек обнимает то няньку, то кухарку. И потом все трое начинают тихо петь.

Гриша тянется к пирогу, и ему дают кусочек. Он ест и глядит, как пьет нянька... Ему тоже хочется выпить.

— Дай! Няня, дай! — просит он.

Кухарка дает ему отхлебнуть из своей рюмки. Он таращит глаза, морщится, кашляет и долго потом машет руками, а кухарка глядит на него и смеется.

Вернувшись домой, Гриша начинает рассказывать маме, стенам и кровати, где он был и что видел. Говорит он не столько языком, сколько лицом и руками. Показывает он, как блестит солнце, как бегают лошади, как глядит страшная печь и как пьет кухарка...

Вечером он никак не может уснуть. Солдаты с вениками, большие кошки, лошади, стеклышко, корыто с апельсинами, светлые пуговицы, — всё это собралось в кучу и давит его мозг. Он ворочается с боку на бок, болтает и в конце концов, не вынося своего возбуждения, начинает плакать.

— А у тебя жар! — говорит мама, касаясь ладонью его лба. — Отчего бы это могло случиться?

— Печка! — плачет Гриша. — Пошла отсюда, печка!

— Вероятно, покушал лишнее... — решает мама.

И Гриша, распираемый впечатлениями новой, только что изведанной жизни, получает от мамы ложку касторки.